Кинерт Владимир Александрович

Владимир Кинерт родился в немецкой семье петербуржцев Александра Фёдоровича (Теодоровича) Кинерта (Aleksandr Kühnert, 1860 – 10.05.1914) и Августы Вильгельмины, урождённой Тидеман (Auguste Wilhelmine Tiedemann; ? – 1935). Родители Володи поженились в 1884 г. [1], но, по всей видимости, ещё до или сразу же после рождения первенца они взяли в семью своего племянника, Вячеслава Корзуна, сына покойной сестры Александра Фёдоровича. Вячеслав был на десять лет старше своего двоюродного брата Владимира.

Вот как описывает это дочь В.Корзуна, Ирина Вячеславовна Корзун (1914 – 2007), в своих воспоминаниях в главе «Мои корни» [2]:

«Мой отец, Корзун Вячеслав Карлович, родился 15 сентября 1879 г. в г. Ленкорань, где временно проживали его родители, и оказался круглым сиротой с семилетнего возраста. Его отец Карл Фомич Корзун умер в возрасте 35-ти лет в 1886 году. Мать отца, Кинерт Елизавета Федоровна, умерла в 1887 году. Мальчика забрал в свою семью из приюта брат его умершей матери, Александр Фёдорович Кинерт, живущий в С. Петербурге. Вместе со своей женой, Августиной Фёдоровной Кинерт (Тидеманн), они воспитали моего отца, как своего родного сына. Я не знаю, сколько лет было моему отцу, когда он попал в семью Кинертов, но знаю точно, что эта семья полностью заменила ему родителей. В семье было двое своих детей: старший сын Владимир и его младшая сестра Валентина. Мой отец рос и воспитывался в семье точно также, как собственные их дети, и с полными на то основаниями считал их своими родными братом и сестрой». С Володей «были они очень дружны и оба нежно любили свою сестру Валю» [2]. «Валя была всего на пару лет моложе своего брата Владимира, т.е. родилась примерно в 1891 году» [3].

В 1898 г. Володю в возрасте девяти лет поступил в первый класс гимназии Карла Мая. Семья Кинерт в это время снимала квартиру на Васильевском острове в непосредственной близости от школы на 12 линии в доме 7. Отец Владимира служил помощником управляющего Второго Российского Страхового общества [5]. На следующий год его отец купил имение Табор (Таапери) в Выборгской губернии, на берегу озера Суулаярви (Suulajarvi, ныне оз. Нахимовское). Вот как сам Владимир Александрович Кинерт описал в 1952 году свою биографию в письме к внукам:

«Я, ваш дедушка, родился на Лахте. Это было когда-то финское поселение, а потом большое имение моего крёстного шведского происхождения, графа Владимира Александровича Стенбока-Фермора (видишь, совсем шведская фамилия), который служил в гусарском Л.-Гв. Полку. Мой дедушка, а следовательно, Ваш пра-прадедушка, управлял этим имением. Оно лежало на берегу моря на северном берегу финского залива в 10 км от Петербурга, столицы великой тогда России. Мой отец, а Ваш прадедушка тоже там родился и учась в Петербурге, всё лето и часть зимы жил дома на Лахте. Это была большая семья, 4 сестры и 3 брата, и они вольно жили, пользуясь всем, что могла дать свободная жизнь за городом. У них были свои лошади, свои ружья и собаки. Лес кругом был такой большой, что можно было уйти на целые дни, не встретив никого. Зимой иногда видны были волки, с проведением финской ж/д исчезнувшие. После моего рождения прадедушке вскоре пришлось уйти служить в город (он тоже после смерти его отца управлял этим имением). Лошадей продали, ружья, ягдташи и другие охотничьи принадлежности, высокие сапоги, седла, сбруя – всё было запаковано и тихо спало до времени, т.к. прадедушка любил свободу и землю и решил, как только пробьётся в жизни, купить себе участок земли, построить там свой дом и дать своим детям, тогда уже совсем городским, как если бы жили они в густонаселённой части Стокгольма, увидеть настоящую жизнь.

И вот в 1899 году прадедушка купил в Выборгской губернии в 80 км на север от Петербурга на берегу большого озера около 20 гектаров земли, поля и леса. А в 1900 году уже был готов дом, и мы туда поехали. Итак, 55 лет тому назад мы, т.е. я и моя сестра Валя (нас было у прадедушки только двое) хорошим летним днём приехали к себе. Странно после города было ехать в своём экипаже, на своей лошади, которой правил свой работник, ждавший нас на ж/д станции Перкъярви. Воздух был замечательный, после большого города, чистый, и только пахло дымом берёзовых дров от паровоза нашего поезда. Мы долго ехали, частью сосновым лесом, частью близко от озера, и, наконец, приехали к себе домой. Мы въехали на двор, где посреди стояла большая берёза и ещё три таких же были около бани, экипажного сарая и кладовых. Нам дали попить молока от своей коровы и настоящего деревенского парного хлеба, и я побежал на берег озера, своего озера. Со двора, где стоял тогда маленький дом прабабушки и дворницкая, надо было спуститься вниз метров 50 на поле, которое опять круто спускалось к озеру. На самом берегу росла большая железная ольха, на скале очень большая толстая сосна, ели, рябины, черёмухи и берёзы. Берегового песку местами совсем не было, и камни подбирались местами густо к берегу. Что меня поразило – так это поле, всё заросшее цветами, лилово-сине-жёлтыми Иван-да Марьями, и знать, что всё это наше. Я спустился по склону до озера. Был маленький ветер, и волны тихо набегали на берег. Вода была совсем прозрачная, такая, что хорошо виднелся песок на дне, словно причёсанный волнистыми полосами. Можно было пойти в воду, можно было ловить рыбу – всё было можно, всё было своё.

Потом, поднявшись обратно через поле и ещё выше через хороший сосновый лес, я пришёл к уже почти готовому дому, «большому дому», как он потом назывался. Кругом был вал высотой в 1,5 метра и шириной до 3-4 м из щепок, кусков досоки других деревянных строительных остатков. Ярко блестела новая оцинкованного железа восьмиугольная острая крыша башни. Я вошёл в дом, почти везде стружка, щепки и доски. В некоторых комнатах ещё не было пола, плотники побелили оконные рамы, а печники топили стружками печи. Чудесно пахло свежим деревом. Но первые недели мы все, т.е. моя мать, моя бабушка и моя сестра, а когда по субботам приезжал из Петербурга, то и мой папа пользовались 2 комнатами прабабушкиного дома на дворе, куда мы и вошли сразу по приезде...

Потом перебрались в большой дом. После детской комнаты в Петербурге у нас были свои отдельные комнаты. Пришла новая специально купленная мебель. У каждого был письменный стол, крытый сукном с 5-ю ящиками. Появилось много лосиных рогов, на которые вешались шапки и шляпы в передней и других комнатах. Самой для меня интересной комнатой был кабинет отца, там висел большой щит, обшитый тёмно-зелёным сукном, и на нём висели ружья – 2 шомпольных замечательной работы двухстволки 12 и 16 калибра, ещё ружьё двухствольное 16 кал. Системы Лефони, 2 ствольный штуцер 12 кал. и ещё двухстволка дробовая 12 кал. Скотта, кроме того 2 военных берданки – карабин и казачья, 2 ягдташа, патронташ, пороховница, дробницы, нагайка, кинжалы, охотничий нож, лук и стрелы и многое ещё. Рядом в углу висел шкафчик с столярными инструментами, фуганком, рубанками, стамезками, коловоротом, сверлами и другим. Всем этим инструментом можно было пользоваться, немедленно убирая снова на место. Над письменным столом висели многоветвистые лосиные рога, на которых были развешены 2 пожарных блестящих каски, пожарные пояса с мотками спасательной веревки, пожарный топорик, военная шашка (сабля), военная артиллерийская фуражка. На стене висели две длинные трубки дедовских времён и над ними старый круглый барометр, на письменном столе же кроме двойной чернильницы и подсвечников ещё более короткие 3-4 трубки и английские солнечные часы. Кроме того, был большой шкаф, полный книг, с ящиками полными оружейных принадлежностей для набивки патронов, вынимания и вставления пистонов, приборами для чистки ружей и т.д. Внизу же шкафа были футляры от ружей, ящики со старинными револьверами и знаменитая подзорная труба. Это был целый музей. Целый рай для мальчика 11 лет...

Шло время, толстели шесть берёз на поле, на тропинке к озеру, появилась ещё одна лодка, белая, такая устойчивая, что можно было спокойно с неё купаться на глубоком месте, вылезая из воды прямо в неё, без того, чтобы она сильно кренилась.

Время шло. Мой папа, а ваш прадедушка, заказал в Петербурге парусную лодку. Она была совсем особенная: нос и корма были закрыты лакированными тонкими досками, красными и жёлтыми, сама же она была не крашенная, жёлто лакированная. Она также была замечательного устройства, имела мачту, крепившуюся тремя винтами, косой один парус, обычно убиравшийся в брезентовый чехол, и подъёмный киль. Она была, может быть, и тяжела и тихоходна, но очень надёжна. Мой папа хотел, чтобы мы привыкли к озеру и ветру и под условием, чтобы всё всегда было в порядке, мы могли ею пользоваться. И действительно, каждое лето, каждый ветреный день мы всегда были в каком-нибудь углу озера, порой километров за 5-7 от нашего места. Мы действительно выросли и не боялись ничего.

Вскоре стало ясно, что для приездов зимой большой дом надо было отапливать заблаговременно, что было дорого и трудно, почему подальше по направлению к мысу выстроили так называемый маленький дом, 6 комнат, передняя и кухня. Дом этот уцелел до 1944 года...

А что мы делали детьми в Таборе, когда были ещё 12-14 лет? Немного очень учились музыке, французскому языку, но т.к. в школе учились хорошо, и на лето ничего не задавалось, то ничего и не делали. Заняты мы были всё время, то я делал самострелы – одно, двух и даже 3-ствольные, стрелки к ним, изображая даже разрывные, то стреляли в цель, то ловили рыбу с мостков... Иногда ловили рыбу с лодки за камышами, там попадалась большая и крупная. Потом копали грядки и сажали овощи, пололи и поливали. Весной ходили перед приездом в пятницу нашего папы за ландышами, набирали такое количество, что руками нельзя было обхватить букеты, и их ставили по всему дому во всех вазочках. Когда кончались ландыши, собирали на сырых лугах душистые «ночные фиалки» больше похожие на гиацинты цветы, почему-то называющиеся у нас Nachtschatten («ночные тени» - авт). Их очень любил папа. Потом шли васильки и большие ромашки. Кроме того к приезду папы набиралось много земляники, а потом и малины. Осенью обязательно ходили за грибами. И потом ходили за черникой, морошкой и грибами, осенью каждый день. Я много играл один, строил из бумаги военные корабли не для плавания на воде, а только такими, как они выглядят над водой, и они были у меня на полу или на большом столе на балконе... Было много кораблей (до 30), оловянных солдатиков и матросов, которые и принимали участие в сражениях. Был страшный шум, и весь балкон был полон дыму. На окна клались подушки, чтобы нечаянным выстрелом не разбить стёкол... Всё это имущество, корабли, солдатики, пушки и снаряды сохранялись в полном порядке на башне большого дома и погибли вместе с ним.

Потом, когда я стал постарше, я устроил самостоятельно телефоны между домами и дворницкой, т.е. домом на дворе, где жили работники. Здесь многое было изобретено, начиная с подвеса проволоки к деревьям на особых пружинных изоляторах, чтобы они не рвались во время бурь (они провисели больше 20 лет) и до разных систем соединения телефонов. Потом были куплены старые телефоны Белла, распродававшиеся после переустройства Петербургской телефонной станции. Потом была собрана сигнализация из дома к дворнику, на случай, если бы забрались воры, сигнализация для накачивания воды в баки и маленькой электростанции в уборной, ванной, передней, погребе, шкафу в коридоре и т.д. Всё это занимало время и было рядом маленьких технических побед.

Потом были розы, настоящие благородные штамбовые розы около 100 штук, которые надо было весной сажать в длинные коробки и убирать осенью, опрыскивать и подрезать. Они были замечательны и так красовались на столах балкона и кабинета папы.

Потом были фотографии. Мой папа подарил мне фотоаппарат со всеми к нему принадлежностями для проявления и печатания снимков. И у меня была прямо лаборатория, сначала в доме около башни, а потом в специальном отделении сарая для плугов, саней и телег на дворе. Кроме того был шкаф с книгами. Целые собрания иностранных авторов как Вальтера Скотт, Диккенс, Марк Твен, Брэт Гарт, Эдгар По, Бальзак, Шпильгаген, Жорж Санд, Виктор Гюго, Эберс и многих других, кроме толстых журналов и охотничьих книг. Всё это можно было читать, но потом обязательно аккуратно класть на место» [4].

В 1906 году Володя Кинерт окончил полный курс гимназического отделения школы Карла Мая. К этому времени семья Кинерт переехала на Большой проспект Васильевского острова, дом 27 [5].

«Надо сказать, что мне пришлось жить иногда зимой у моего двоюродного брата Вячеслава Карловича Корзуна в городишке Колпино, 23 км на юг от Петербурга. Там был большой военно-морской завод, и мой двоюродный брат заведовал там электрическим отделом. Он был инженер-механик тогда, в чине капитана, и имел небольшую казённую квартиру с садом, розами, сиренью и т.п. И вот, т.к. он был хорошим математиком, а я в это время готовился к экзаменам по высшей математике и никто не мог мешать всю неделю, я и жил там, ведя его хозяйство с кухаркой Феней» [4].

Двоюродные братья, выросшие вместе, женились на сёстрах Губкиных: «Как и где познакомились мои родители, я тоже не знаю. Может быть, семейства Губкиных и Кинертов были знакомы давно, ведь каким-то образом случилось так, что два брата оказались женатыми на двух сёстрах. Вячеслав (мой отец) выбрал старшую Софию (мою маму), а Владимир женился на маминой сестре. В нашей семье мы, дети, называли их дядя Володя и тётя Маня» [2].

Вот как описывает сам Владимир свою дальнейшую автобиографию в письме к внукам: «Осенью 1910 года, вернувшись в Колпино, мы стали с Дисси-Маней Маленькой женихом и невестой и в 1912 году поженились, т.е. Маня Маленькая – это ваша бабушка. Много прошло времени, и в 1916 г. я получил место инженера на том самом заводе в Колпино, разразилась революция, поднявшая меня из маленького помощника заведующего электромонтажной мастерской в начальники электро-отдела. Перед войной в 1913 году родилась наша дочь – ваша тётя Астрид, 10 мая 1914 года умер мой отец и ваш прадедушка, а в 1917 году в Колпино под грохот выстрелов родился 12/25 мая ваш папа. В 1918 году воцарились большевики, финская граница была закрыта...» [4].

«...дядя Володя твёрдо решил бежать из мятежной России. Он не нашёл для себя места в ней и разработал план побега всей семьи через границу с Финляндией. Я помню эти бесконечные вечерние разговоры, а затем бессонную для родителей ночь. Были обсуждены все возможные варианты будущего России и все они оказались неприемлемыми для дяди Володи. Несмотря на все его уговоры, отец (Вячеслав Корзун) сказал, что не видит для себя жизни вне России, добровольно никуда из неё не уедет и надеется на то, что найдёт себе место на родине при любом варианте развития событий. Мама была с ним согласна, и дядя Володя Кинерт уехал, простившись со всеми нами, как оказалось, навсегда. Через несколько дней мы получили известие о том, что переход границы прошёл благополучно, и что всё семейство находится в Финляндии. И с тех пор я ни разу ничего и ни от кого о них не слышала» [2].

«...и наконец после 4 лет жизни как рабы без права покупать и продавать, переезжать, менять службу и т.д., полуголодные под постоянной угрозой обысков и арестов, мы всё бросили что у нас было, мебель, платье, бельё, посуду, фотографические аппараты, серебро и драгоценности, книги, ружья и пришли пешком в Финляндию, это было 31/12 1921 года», – писал Владимир Кинерт в письме своим внукам в 1952 г. – «Через 3 недели жизни около границы в карантине, мы получили разрешение приехать домой, т.е. в Табор. Итак, Бабушка, я, Астрид и ваш папа вернулись к себе. Это было холодным январским днём и т.к. покрыть детей было нечем, мы с Бабушкой посадили их внутрь саней и покрыли полостью, чтобы они не замёрзли, переезжая через наше старое озеро.

В Таборе жила тогда моя мать, ваша прабабушка Августина Фёдоровна с сестрой своей Люцией, приехавшей туда ещё до закрытия границы в 1917 году, там было 3 коровы, куры, но не было лошадей и работника, но всё было цело, все ружья, книги, седла, сбруя, экипажи и дома. Жили в маленьком доме, большой же сдавался семьям Гавемана и Круга. Но так как для того чтобы жить надо было зарабатывать, а несмотря на рыбное озеро, хороший свой лес, всё же для жизни нужны деньги, чтобы покупать муку, соль, сахар, керосин для освещения, одежду, обувь, нитки, платить налоги, покупать почтовые марки даже. А вдали от города, Выборг был в 45 км. что зимой в мороз и снег совсем невозможное расстояние, что-либо зарабатывать трудно.

Мы с бабушкой решили поступить на место, т.е. служить снова на заводе, приезжая в Табор только летом, а мне на время отпуска. В Питкяранте на большом целлюлозном заводе Diesen Wood and C. у меня инженером-механиком был хороший знакомый ещё по Колпину Сергей Федорович Шарпантье. Я ему написал и сразу же уже 15/VII 1922 года поступил на этот завод. Конечно, не зная ни финского, ни шведского языка, я не мог быть инженером и должен был довольствоваться местом машиниста. Вскоре из Табора приехала Бабушка с Астрид и Вашим папой. Мы получили маленькую квартирку из 2 комнат. Астрид стала ходить в финскую народную школу. А потом я стал мастером, а потом и начальником одной из мастерских завода. Время шло. Астрид и Ваш папа учились уже в средней школе. Каждое лето ездили в Табор и тогда уже жили сами, не сдавая его, в Большом доме...

И вот в 1939 году загремели выстрелы, грянула война, большевики, как все уничтожающая лавина, бросились на Финляндию. Небо полыхало от горевших деревьев и дач, словно кто-то чиркал по небу спички, это были красноватые молнии пушечных выстрелов. Надо было уходить. Это было в декабре 1939 года... Финны ушли, покинув свои законные дедовские насиженные места. Ушли и мы. Мы с бабушкой ушли из Питкяранты. Астрид приехала из Выборга за поправлявшимся в Таборе Вашим папой, и они с трудом, т.к. у папы ещё не зажила нога, через леса дошли до нас и уехали, ничего не взяв с собой...

Мы с бабушкой были эвакуированы из Питкяранты в Липери на северо-востоке Карелии. Оттуда мы приехали в Оулу Улеаборг, город на северо-восточном берегу Ботнического залива Балтийского моря. Там я поступил машинистом на установку электрофильтров высокого напряжения целлюлозного завода Oulu OY. Жизнь наша была тяжёлой и безотрадная. Казалось, так должно было быть до конца жизни. Жили мы, нанимая комнату. Надо было ежедневно, посменно, то ночью, то утром, то днем ездить на завод (я купил себе велосипед) по морозу, иногда до 34 градусов, до глаз и ушей закутавшемуся. Купить почти ничего было нельзя, после так тяжело окончившейся в начале 1940 года (13/2 40) войны. Хлеба было мало, можно было купить только по карточкам, как и все. Тут мы познакомились с дядей Harry Andersson, приезжавшим на завод из Швеции. Сюда же перевёлся Ваш папа (наш сын) из офицерской школы, в которую он поступил сразу после войны. Он служил фенриком, постоянно бывал у нас, подкармливая нас, когда мог...

Война шла успешно, и было разрешено желающим вернуться домой на свои старые места. И мы с бабушкой солнечным утром 12/V 1942 года прибыли на старую станцию Перкъярви, чтобы дальше вернуться к себе. Мы ехали в полную неизвестность, как и где жить, кроме велосипеда и пары пакетов с оставшимися от эвакуации из Питкяранты, у нас ничего не было. Должны были придти кровать и матрасы, купленные в Оулу, кое-какой инструмент и картофель для посадки, купленные тоже в Оулу. Станции не было, такой, как она была когда-то – нарядной, с яблонями на платформе и домом начальника станции в густом саду. Был только небольшой барак и пустыня кругом, где когда-то были лавки, аптеки и другие дома. Мы прождали с 9 утра до 6 вечера, когда лишь удалось достать лошадь с телегой, на которую нагрузили наш багаж и поехали домой. Мы въехали на то, что когда-то было двором; там не было ничего кроме берёзы, т.е. баня, наши конюшни и сараи были разрушены, и даже бревна куда-то увезли. Выделялись уцелевший курятник с маленьким домом без дверей и окон. Большой дом сгорел, и даже печная труба была разобрана, и кое-где стояли столбиками кирпичи и валялись искорёженные листы крыши. Деревья кругом сгорели и засохли. Пришли тоже приехавшие на свои старые места соседи. У них тоже кое-что было разрушено, но главное, дома, кроме одного, уцелели, это была радостная встреча после стольких несчастий. Наступил холодный ясный северный весенний вечер. Ночевать в нашем уцелевшем доме и курятнике без печей, дверей и окон было невозможно, и соседи повели нас в уцелевшую баню Kunsisto (соседняя вилла в 250 м от нас), где мы и прожили первые дни, пока привели в порядок сначала комнату при курятнике, а потом и маленький дом.

Через несколько дней приехал и дедушка Энглом, сделавший верхнюю часть сруба над колодцем, поставивший двери и стекла в окнах курятника и там же плиту, верхнюю часть которой мы привезли с собой. Началась пора работы по восстановлению, полевые работы, посадка картофеля, пшеницы, ржи, овса и гороха, огородные работы, парники. Надо было всё делать самим – пилить дрова в лесу и их привозить на тачке или потом на санках, т.к. ни лошади, ни телеги не было. Помогали соседи, но у них ничего, кроме как у одного, у которого была лошадь, плуг и борона и телега, не было. Сохранилась одна рига и сломанная молотилка на ней.

Непривычной бабушке, после двух лет недоеданий в Оулу было не под силу, и она заболела и слегла. Тогда приехали ваши папа с мамой и кое-что привезли, и ваша мама оставалась и хозяйничала, пока бабушка не поправилась. Но все же для бабушки это все время было очень тяжело, жать, молотить, насаживать ригу и т.п. Первое время, пока не выросла своя картошка, не завели кур, поросёнка и даже корову, было голодно, и часто надо было ездить целый день далеко на велосипеде, чтобы выменять луку, крупу и сахар и т.п. Потом была уже своя пшеница, капуста, всё с огорода, и жизнь стала легче. На второй год, после тяжёлой и холодной зимы, когда уже были все стёкла вставлены, поставлена чудесная подаренная нам Финляндией плита, и хорошие печи, приехал снова ваш папа с мамой и маленьким Йормой. Они пробыли несколько дней. Потом были посажены яблони вместо погибших во время войны и установлена ветряная электрическая станция, освещавшая нас зимой 1943-44 года. Лес кругом не пострадал, только берёзы на поле и сосна на берегу стали ещё толще.

Итак, началась жизнь тяжёлая, но интересная у себя дома, казалось, что это уже до конца никто не отнимет, и всё, что делалось, это было для улучшения и украшения этой жизни. Всё делали сами, тачку, мебель – кухонные столы, шкафы, полки, кресла, шкафчики для белья и другое, сами устанавливали печки, сами делали парники и парниковые рамы, за 2 года было столько сделано, как не сделали бы за 5 лет...

Так постепенно устраивалась наша жизнь на необитаемом острове, ибо можно было полагаться лишь на свои силы; аптека, доктор, всё это было безнадёжно далеко, и даже сапожников или портных не было. Но ко всему привыкаешь, и объездить на велосипеде и объехать район в 35-40 км, и привезти 20-25 кг груза не представлялось трудным. У нас не было своих лодок, большевики куда-то угнали нашу Молли, последнюю жёлтенькую лодочку, купленную перед войной бабушкой и вашим папой. Брать приходилось уцелевшую лодку соседей, поэтому рыбы не ловили, но у берега стояла наша Katiska, и когда в ней оказывались лещи или щуки, это был праздник. Мы даже коптили дома в устроенной из старого большого молочного бидона коптилке лещей и налимов. В парниках под рамами с натянутой вместо стёкол пергаментной бумагой прекрасно росли томаты, дыни, сельдерей, огурцы и морковь, и другие овощи. Была и капуста на грядках. Посадили 2 сорта земляники и 5 шт. хороших яблонь. Кроме того привезли некоторые из погибших за время войны. В колодце всегда была хорошая вода, мы на месте уничтоженной большевиками бани выстроили (я с соседом) такую же, как когда-то с этим же соседом ваш папа, баню, и каждую субботу топили её...» [4].

Тем не менее, и отсюда им всё-таки пришлось бежать, когда эта часть Финляндии стала советской:

«Дядя Володя и тётя Маня (Кинерты – авт.) после окончания мировой войны и вторичного бегства уже из Табора, спустя несколько месяцев поселились недалеко от Хельсинки в Леповаара. Их дом с яблоневым садом любили посещать все их внуки, как со стороны Астеи, так и со стороны Алика. Сын Астеи Марти с огромным теплом вспоминал его на похоронах матери, как чудесный "бабушкин дом" для всех детей. В этом местечке они прожили уже вдвоём вплоть до смерти дяди Володи в 1956 году в возрасте 70 лет (почти 67 лет – авт.). Он умер во сне, пережив моего отца (Вячеслава Корзуна – авт.), погибшего в 1938 году, почти на 20 лет. Гораздо удивительнее оказалось, что тётя Маня (жена Владимира Кинерта – авт.) умерла в возрасте 100 лет в 1986 году в Швеции. После смерти дяди Володи в 1956 году она переехала из Финляндии к сыну Алику. В семье его звали не Аликом, а Диком, потому что в детстве Алик, учась говорить, часто показывал на свой пупок, называя его по-русски "дырка" ("дика")...» [3].

Хочется высказать огромную благодарность членам семейства Корзун, выставившим в интернете великолепные воспоминания и свидетельства далёких времён.

Источники:

1) Фонд проф. Э.Н. Амбургера:

http://dokumente.ios-regensburg.de/amburger/index.php?id=71087 – отец Александр;

http://dokumente.ios-regensburg.de/amburger/index.php?id=47273 – мать Августа Вильгельмина;

2) http://memoclub.ru/2013/03/glava-1-moi-korni/ – Ирина Вячеславовна Корзун, «Мои корни»;

3) http://www.the-ratner-family.com/Korzun_memoirs_chapter%201_1.htm – Ирина Вячеславовна Корзун, «Глава 1 – дополнение после 20 декабря 2006 г. Семья Кинертов»;

4) http://www.the-ratner-family.com/vlad_let.htm – Письмо Владимира Кинерта своим внукам, 1952 г.

5) «ВЕСЬ ПЕТЕРБУРГ», Адресный указатель, 1898; 1906 гг.

Информационную страницу сайта подготовили И.Л. Лейнонен ©(Лауша, Германия) и М.Т. Валиев © (С.-Петербург).